Я до сих пор не знаю, откуда он у нас появился. Подозреваю, что это была часть какой-то сложной бартерной сделки, в которой участвовали пятидесятикилограммовая бухта плетёного каната, триста литров бензина, две рыболовные сети с подвешенными наплавами и грузилами, редуктор от лодочного мотора «Вихрь», четыре энцефалитных костюма и объектив «Таир-3». Где-то, в ряду взаимообмена этими чрезвычайно полезными прикладными вещами между тремя или четырьмя полевыми отрядами нашей комплексной экспедиции, притаилась вакансия, занятая студентом Павликом.
...Павлик был очень опрятный молодой человек, с опрятным небольшим рюкзаком, и таким же небольшим чемоданчиком из искусственной кожи. Чемоданчик сам по себе был странен, но не очень – мой тогдашний начальник отряда, например, возил с собой пластиковый «дипломат» - для карт, ведомственных документов и денег. Очень удачное решение, кстати.
Насторожило нас в рюкзачке и чемоданчике их откровенная новизна; ну и кроме того, на борт судна, куда парень явился, он явился в каких-то кожаных ботинках (замечу – дело было в начале восьмидесятых, кожаные не-туристские ботинки тогда выглядели на полевом человеке как полосатые гетры в толпе разномастной джинсовки где-нибудь на московской остановке. Да и сам мальчик был совершенно не-экспедиционного типа – большеглазый, с длинными хлопающими ресницами (девушки таких любят называть «зайчиками»); и по-женски манерный.
Наш завлаб привёл его на борт за руку, сам поставил на палубу его вещи, и, словно извиняясь, пробормотал – «Ну, вот это Павлик, я предупреждал о нём, он учится в ХПИ, оформился лаборантом», - и быстро-быстро дематериализовался с трапа.
Павлик только дважды махнул своими бабочками-ресницами, как не обнаружил возле себя ни чемоданчика, ни рюкзачка – кто-то из наших мгновенно убрал их под палубу, и Павлик остался на ней один-одинёшенек.
Нет, не совсем так.
Он спустился в кубрик, где ему предложили чаю.
- Пахнет, - резюмировал Павлик и поднялся наверх.
Катер отшвартовался и вышел из бухты Нагаева.
Первая неожиданность нас ждала при высадке.
- Здесь что, нужны сапоги? – проговорил Павлик, брезгливо наблюдая за тем, как волны лижут берег.
- Ну… В общем-то да, - сказал начальник отряда Володя Большой. – А тебя что, не предупредили?
Павлик сделал предельно страдальческое лицо.
- Я думал, что это злая шутка, - ответил он.
- Злая… что? – не поняли мы все втроём, и произнесли эти слова хором.
- Люди очень любят зло шутить, - сказа Павлик совершенно серьёзно и захлюпал носом. Сперва мы предположили, что он таки простудился на палубе. Потом поняли – парень плачет.
Володя Большой лично снёс его на берег.
Мы ставили лагерь.
При установке лагеря из трёх палаток (жилая, кухня и камералка) любые руки – очень и очень к месту. Кроме того, опыт показывает, что четыре человека ставят лагерь вдвое быстрее трёх. Объяснение этому очень простое: группа разбивается на две пары, в то время, как в комбинации из трёх человек, последний обычно оказывается чуть-чуть не при делах.
Палатку с Павликом ставил я.
- Это что? – спросил он, когда я подтолкнул к нему ошкуренную лиственничную стойку.
- Как что? Палка. Она стоит вертикально, потом сверху ложится конёк, ставим вторую такую же, поверх натягиваем палатку.
- Она не очень чистая, - осуждающе протянул Павлик. Но стойку взял. Правда, держал её на расстоянии вытянутой руки, и отвернувшись. Наверное, с его точки зрения, она пахла. Я хотел предложить ему забивать колышки, но натолкнулся на преисполненный презрения к несовершенству мира взгляд и быстро остановился на том, что парню можно предлагать только что-нибудь подержать. Поднять с земли и поставить на землю что либо правильно он уже был не в состоянии.
Вечером нас ждал скандал. Настоящий скандал, закончившийся здоровым мужским плачем.
- Вы что, все едите из одних мисок и пьёте из одних кружек? Я видел, Владимир их моет вместе в одном тазике! Это негигиенично!
- Твоё решение вопроса?
- У каждого должна быть своя посуда, и каждый моет её отдельно!
Павлик лёг в угол на спальный мешок и заплакал.
Нечего говорить, что отдельная посуда была выдана ему незамедлительно.
Через два дня кто-то из нас заметил, что на дне Павликовой миски растёт слой пригорелой каши…
Нет, до этого Павлику поручили обкопать лагерь канавой.
Да, лопата была грязной и ручку он мыл с мылом. Да, нажимать каблуком на плечо лопаты было слишком тяжело, а носить грунт далеко. Но в тот раз Павлик впервые в жизни увидел мозоли.
Вполне скромные мозоли, замечу я. Пара обычных водянистых пузырей между большим и указательным пальцем.
После сорокаминутного, навзрыд, плача, Павлик потребовал санрейс. Санрейс удалось заменить использованием всего нашего запаса йода и половины – бинтов, после чего руки Павлика стали похожи на клешни ископаемого ракоскорпиона.
А на следующий день кто-то сделал ему короткое вежливое замечание о необходимости мытья посуды.
Паввлик побледнел.
- Вы все сговорились надо мной измываться!
Здесь я хочу сказать, что как только мы поняли, что молодой человек склонен не вполне адекватно реагировать на происходящее, то стали вести себя с ним предельно аккуратно. Мы вычленили несколько основных повода для плача (грязь, мат, громкие звуки) и искренне старались избегать их в быту. Про себя мы надеялись на обратный рейс Василичева катера; и на то, что мы не мытьём, так катаньем заманим нашего коллегу на его борт, и отправим обратно в Магадан. Пока же мальчик по каждому поводу обливался слезами, делал страдальческое лицо и хлопал ресницами.
Наконец, утром мы вместо Павлика обнаружили на его нарах письмо. Наизусть я его, естественно, не запомнил, но было оно что-то вроде такого:
«Вы все – нехорошие, злые, лживые, лицемерные люди. Себя я не считаю совершенством, но терпеть больше ваше присутствие не намерен. Я знаю, что до посёлка 120 километров по линии связи и на каждые 20 километров располагается избушка. Я ухожу по линии, это письмо прошу передать моим родителям по приезду экспедиции в Магадан. Пусть моя кровь падёт на ваши головы.
Не ваш – Павел».
Собравшись вокруг печки мы задумались.
Искать? А дальше что делать? Бить жлыгой по голове, тащить в лагерь, держать связанным до прихода катера? Кормить трубочкой через нос? Явно не выход.
Поэтому мы сразу же составили докладную о прекращении лаборантом Павликом своих служебных обязанностей и добровольном оставлении им своего рабочего места. Сильно она нас не грела, но это был хоть какой-то вариант.
Впрочем, уже к вечеру Павлик снова нарисовался на базе. Как мы предположили, ни в какой посёлок он не пошёл, а просто сидел, спрятавшись, на склоне сопки, ожидая, когда мы кинемся на его поиски. Шоу не состоялось, и Павлику больше ничего не оставалось как вернуться к лживым и злым людям.
Он перестал с нами разговаривать. Выслушивал распоряжения, безропотно выполнял их, а вечерами лежал на своём спальном мешке и плакал. Довольно громко, чтобы мы, падлы, понимали, что он плачет.
Кроме того, он начал писать.
Мы думали, что Павлик пишет дневник. Дневник, в котором он описывает «страдания юного Павлика».
Мы жестоко ошибались.
Павлик описывал все наши страшные и непростительные проступки за день, в конце записи угрожал суицидом, а потом тырил страничку в какие-нибудь шмутки, которые гарантированно не будут тревожить до конца сезона – например, в грязные вкладыши для спальников. Выглядела такая страничка примерно таким образом.
«Михаил принёс в лагерь мёртвую утку. Он умертвил её из ружья и утка много мучилась. Затем он начал её ощипывать, но не выдержал, и с нецензурной бранью ободрал с несчастной птицы кожу. Причём кровь, куски печени и лёгких животного застряли у него под ногтями. После чего он сварил утку в кипящей воде, и заставлял меня пить этот отвар, ещё недавно розовый от крови ещё живой птицы.
Эта звериная зверская невероятная жесткость, тошнотворная антисанитария, ужасный запах заставят меня сегодня вечером довести намеренное до конца. Именно сегодня я ступлю в бездну с Чаячьего утёса, и потом вы будете искать моё растерзанное камнями тело на прибое. Я освобожу мир от своего присутствия. Господи, я иду»!
«Конец простой – пришёл тягач, и там был трос, и там был врач…»
В общем, пришёл шаркет капитана нашего Василича. Павлик молча гордо сел на крышу рубки и уплыл, подобно ковбою-победителю на закат, в Охотское море.
А мы ещё долго выгребали из вьючных сумм, ящиков, упаковок со сгущёнкой эти тетрадные листочки с неизменным «Господи, я иду»…
Года два так…
